Ванька часто в психоневрологии лежал. Его эпилептические припадки все время били, а лекарства не помогали. От припадков все тело было поломанным, мозг – изъеден мышами, и спасения как будто не намечалось.
Предлагали Ваньке что-то в мозгу для полезности перерезать, но Ванька был решительно против.
-«А иначе идиотом станешь» - говорили.
-«Лучше скатиться до идиота, но остаться собой» - отвечал. И истерично искал выход.

В нетрадиционщину впадал: голодал, на муравейнике голой жопой сидел, мочу пил, кал ел. Ничего не помогало.

Вот и сейчас, лежал в психоневрологии после особо злого припадка, обколотый реланиумом. Когда в припадке в последний раз бился, лицо об асфальт маленько размазал. И такое оно покореженное стало, что больно в зеркало стало смотреть.

Часто ругал Ванько судьбинушку. В небо кулаком грозил. Зубы поломанные скалил. Но что ему, небу то…

А бывало врачи запрут больных на ночь как собак, жуткая тишина опустится на темноту, только мыши по углам скребут и галлюцинации пищат, и Ванька выть начинал. Воет, и уебашить весь мир хочет. Отчего, дескать, космических кораблей понаизобрели, дворцов понастроили, а лекарства от моей болячки не придумали. А днем по отделению идиоты бродят, как напоминание Ваньке: таким и ты обязательно станешь.

Люто порой было. От страха только злоба спасала.

И вот, однажды Ванька, глядя на мирных больных дурачков, прямо в коридоре расплакался. Раньше подвывал наедине с собой. А тут похуй стало. Сидит на заблеванной кушеточке и плачет вслух. Сопливым рукавом глаза вытирает.
Случилось так, что санитарка-уборщица – клуша Баба Маня как раз полы мыла. Жирная такая бабища, ноги пудовые в варикозе, губы накрашены бантиком, словно у молоденькой. И говорит Ваньке та баба осуждающе и чуть игриво, чего, дескать, сопли развесил. Не мужик ты видно, парень, ой не мужик. И дальше пошла мыть, манерные песни под нос мурлыкая. Через секунду забыла даже, что сказала. А вот Ванька не забыл, ох, не забыл. Недаром мыши над мозгом поработали. И осерчал…

В следующую ночь, улегся на больничную шконку и, без жалостливых подвываний, стал люто думать. Так на бабу Маню разозлился, что всякое упадничество из головы выветрилось. А злоба лютая в ту голову вошла. И раньше злобы хватало, а тут и вовсе огненная ярость напала, весь мир бы перегрыз, съел и в ад бы сблевал. Не страшно вдруг жить стало.

Как это, думал, Ванька. Статный, неглупый парень, с образованием даже, и вот тут лежу, в предельно глубокой канаве. Не в тюрьме даже, зэков хоть боятся люди как хищных зверей, а в такой канаве, в которую только плюют. Не дело это. И вспомнил Ванька также, как в поликлиниках в него плевали, как лебезил он перед врачами ради бесплатных рецептов, как на «скорой помощи» над ним подтрунивали, и вовсе не беззлобно даже подтрунивали. Сколько в очередях за инвалидностью с пенсионерами собачился. А тут это баба Маня – ничтожество из ничтожеств. Получеловек. И та унижать вздумала.

Не дело это, думал Ванька. Раз выхода в моей жизни нет, значит не нужно по кругу бегать. Не нужны мне лекарства и больницы, если не лечат. Говорят, без них помереть могу, ну да то никто толком не знает, помру али нет. Без них свободнее. А еще не нужен мне Господь Бог такой немилосердный, и баба Маня мне тоже ни к чему. Небу больше не надо кулаком грозить, жалкое это дело, Небо наказывать нужно.  Покарать Небо надо люто. Жизнь, говорите, самый ценный дар, спущенный оттуда? Ну так в саму жизнь, в самую ее сердцевиночку, в няшечку ее нужно изловчиться плюнуть, чтобы Небеса содрогнулись. Но до жизни нам пока далеко, а вот Манька - вот она, совсем близко.

С этими мыслями Ванька зубы соскалил. И даже как будто счастливее стал.

А на следующее утро, в 7 утра баба Манка, привычно копошилась среди тараканов в санитарской. Что она там копошилась, никто не знает. Голову в ящик сунула и шуршала, а жопой трясла. Всегда так по утрам делала. И Ванька в ту комнатку - шмыг, и на Маньку экзистенциально-похотливо вытаращился, не злобно даже, а просто как на самую вкусную на свете еду или даже как на юную сучку в креме. В руках швабра у него - та самая, которой Манька полы моет. Манька обернулась, непривычное почувствовала, но сути своим непутевым умом не уловила.
-«Табе чавой?» - спросила. (из деревенских она была)

А через минуту из санитарской вопль пошел волнами столь гадкий, будто свинью режут. Только никого там не резали…

Сначала все больные крысами попрятались, а потом, когда страх утих, побежали смотреть. И видят, Манька на полу мертвая лежит, с гримасой недочеловеческой, по лицу помада размазана, будто волки ее лизали, ляжки пудовые сладко раскинуты, а промеж тех ляжек в самую сердцевину ее нутра через вагину рукоятка швабры загнана. Кровь на ляжках тех запекается… Сиськи сочные поверх халата обнаженными лежат, а на сиськах записка положена:

«Очень я даже мужик!»
ВАНЬКА.

Бросились искать, милицию звать, а Ваньки уже и нет. Убег. А между тем…


Между тем, с Порфирием Петровичем из соседнего с психоневрологией корпуса в те дни иная оказия приключилась. Порфирий Петрович, маленький пугливый мозолистый человечек средних лет осознал к своему ужасу то, что осознавать никому не рекомендуется. Настигло его религиозное откровение о том, что Бога нет. К этому глобальному открытию Порфирия Петровича подтолкнуло сочетание двух факторов:
тяжеловесная проповедь, транслируемая в больничном коридоре из телевизора, и глобальная ржавь соседней с телевизором трубы. Попы зычно в золотых халатах голосят, а с изъязвленной трубы на грязный линолиум слизь капает…Как-то всё нелепо и тошно… Торжество вонючей плоти, кагбэ. Глянул и похолодел:
-«Ба. А Бога то нет!».

Жутко стало.
Посмотрел по сторонам, видит, никто ничего не замечает. В телевизор уткнулись пустыми глазницами, раскачиваются под пение клира, словно в трансе. По овечьи уши свесили, гнилые рты раскрыли…

Все бы ничего, но это открытие было в тот момент для Порфирия совсем некстати. Так как в данный момент подыхал Порфирий Петрович от рачка. А отделение то было онкологическим. Известно ведь: не очень приятно помирать, не веря в Бога. И умирающим про отсутствие «того света» не очень вежливо рассказывать.

Жить без Бога, как известно, порой может быть даже и приятно, рождается у маленького человечка злоба жить «здесь и сейчас», драться за каждый клочок жизни и материи в ней, а вот помирать без Бога, когда надежды нет – как-то неуютно.

Несколько дней этот маленький человечек бегал по отделению, пугливо повизгивая, вне себя от открывшегося ему мрака. А потом стал думать.

Ведь, что же получается, думал он, если Неба нет, то вся моя жизнь вращалась вокруг базовой наебки? Во все мои чувства, мысли и поступки вмешивался обман, который искажал все. Заботливо кривые зеркала понаставили, получается. Каждое блюдо, которое дарила жизнь, воспринимал иначе, чем надо было. Матушка родная любимая помирала, и думал я, «ничего, на небесах встретимся», и  лыбился блаженно, эйфорично, а ведь нужно было думать «видимся в последний раз!», так оно хоть и страшнее, но это была бы жизнь и истинное чувство, искренние слезы, и главное, искреннее во всю силу расставание, а не слащавый суррогат. А тут, получается, даже с матушкой не простился.
Вера в грядущее светлое вопреки выкладкам разума, смирение себя там, где нужно было беспощадно драться. Культивация в себе фальшивой благостности в случаях, где от души хотелось ненавидеть. Вот чем все обернулось. Так теперь думал Порфирий Петрович.

«Кто же наеб меня?», соображал он. Когда все началось? Последний ответ нашелся у Порфирия без труда. Наеб тот, кто сильнее и умнее. И сделал для того, что бы не рыпался, трудился, копошился в пыли, игнорируя несправедливость и подох без бунта, когда придет час рачка.
И вот, лежу здесь, сейчас, когда все позади. А судьба напоследок усмехнулась и все разъяснила.

Да, всю жизнь Порфирий Петрович покорно трудился и приятно верил. И вера наполняла его бытие сладковатым киселем. И когда раком заболел, верил, что Бог не отдаст его смерти, и когда метастазы в мозг пошли, и очевидным стало, что помрет, верил в рай. А теперь, кода все понял, силы и дни на исходе, что делать?

Выхода, в общем, два вырисовывалось. Помереть смирно и помереть не смирно, бунтануть напоследок так, чтоб запомнили.
Так думал Порфирий под хрипы и стоны умиравших. Смирно в общем умиравших, пустыми глазницами созерцавшими грезы… Но он так не хотел, хотя и пуглив был всю жизнь, словно лабораторная мышь. Обрушилась вдруг пирамида страхов. Поживу хоть напоследок, хоть месяц из всей жизни по-человечески поживу в этом мире, как вольный человек поживу – внутрь себя закричал.

Под утро Порфирий, с безмерной злобой и свободой в душе, сбросил потную больничную пижаму, оделся человеком и вышел твердым шагом в коридор. Как раз напротив его палаты противопожарный набор висел, а в наборе красный топор был. Вял Порфирий топор, почувствовал, в  новой честной жизни топор ему пригодится. И пошел прочь.

Но перед ним, вдруг, врач-онколог Оскар Абвросиевич на свою беду нарисовался. Дорогу перегородил и спрашивает так грозно и с ехидцой:
-«Что ж это вы, с топором и в верхней одежде разгуливаете?! Вам лежать нужно. Или желаете, чтобы за непорядок вас выписали?» - думал, напугает неверного.
Врач тот сложным человеком был. Умел с умирающими хорошие беседы вести и деньги при этом умело с них сбивал. Говорил, бывало пыльной бабушке:
-«Сами понимаете, Матрена Тимофеевна, болячка в вас страшная сидит, но есть один исключительно современный метод, хотя он то как раз больших денег стоит» - и так в этих разговорах изловчился, что редкими витаминами бабулек лечил, а те крестились от счастья и квартирки свои продавали.
Богат был Оскар Амросиевич, ни в каких сладких приятностях себе не отказывал, но при этом всю квартиру древними иконами украсил. Умилялся им. Думал, заберут мои иконки после смерти в церковь, и будет мне рай.

Но в этот раз не внял Порфирий словам Оскара Авросиевича. Так случилось, что за последние месяцы Оскар Авросиевич и Порфирия маленько подразорил волшебными своими витаминками. Раньше, с Богом, Порфирий этого не понимал, а теперь ясно понял, увидел правду о витаминках.
Подумал:
-«Вот он, один из больших и сильных, из-за которых вся жизнь обманом обернулась. Ну да я теперь еще мощнее, чем он».
И со сладким бешенством, смачно обрушил Порфирий пожарный топор на череп онколога. Звериный вой воскресил на секунду умиравших. Брызгая кровью и мозговым ликвором, заметался доктор по коридору, цепляясь когтями за стены.
Своей кровью, воплями он кагбэ символизировал идею: «хочу жить», но только толку то…
Через минуту выползли в коридор серые полумертвые старушонки и увидели поверженного благодетеля на полу и иероглифы крови на стенах. Закудахтали, закрестились.
А Порфирия Петровича и след простыл.

Ванька в то ноябрьское пасмурное утро грозный и свободный бежал через пустой еще больничный парк по грязным листьям, мимо протухшего фонтана, и руки его были в крови. Вдруг, в корпусе напротив, парадная дверь торжественно распахнулась во всю ширь, да так стукнула о стену, что стекло в двери расколошматило навсегда. Ванька в проеме узрел такое, от чего приостановился даже в восторге. Неказистый полуинтеллигентского вида мужичок, забрызганный с головы до ног в крови, лизал свой топор, похохатывая.

«Этот свободнее меня» - подумал в восхищении Ванька.

А Порфирий Петрович, в свою очередь, увидел прекрасного гордого и мужественного юношу в трениках и с кровавыми руками война, решительно бегущего то ли навстречу судьбе, то ли от нее.

Улыбнулись друг другу, поняли всё. Прыгнули в гнилой фонтан от крови отмываться. А когда выбрались из него очищенные, холода не почувствовали, такая сила на них сошла.

-«Тоже свободный и убегаешь?» - спросил Порфирий Петрович.
-«Теперь - да» - ответил Ванька.
«Давай вместе убегать?»
«Давай»

И побежали.


Продолжение следует…