Задыхаясь от боли, я сидел прямо на старом унитазе, вмурованным в пол. Труба и бочок были прогнившими: труба длинная, с взбухшей от ржавчины зеленой краской и капельками холодной воды на ней. Бочок рыжий, с куском свисающей из него проволоки с гайкой на конце. Тоже ржавой. В этой стране и в двадцать втором веке не сделают туалеты…
Боль резала где-то справа, снизу – очень сложно было сдержать рвущийся из меня крик. Кричать нельзя – перебужу всю больницу, потом утром старшая сестра покоя не даст, будет до обеда на мозги капать, что при моем желудке пить вообще нельзя. Хотя черт с ней, с медсестрой, если начну кричать – меня тут же вырвет – за десять дней так и не смог привыкнуть к тошнотворным запахам больницы. Последней раз лежал здесь в одиннадцать лет, еще в союзе. Сколько времени прошло, а с тех пор ничего не изменилось – в больнице все так же тянет ядовитой смесью еды, лекарств, старой мочи и плесени. А позавчера еще сломался холодильник в морге – трупы вывозить, ясное дело, некуда, так от них уже хорошенько тянет запахом разлагающейся органики.
Противно лежать в больнице – противно, холодно и сыро здесь, а еще это живот схватил – не понятно почему, ведь не пил сегодня ничего, да и ел только овсянку, из больничной же столовой.
За стеной противный скрежет – будто там кого-то мучают, а он из последних сил хватается пальцами за эту самую стену, срывая ногти до крови, и хрипит, пытаясь кричать, но на крик уже больше нет сил. А его продолжают избивать, методично и профессионально, выполняя поставленный начальством план.
Да, невеселые мысли мне навевает здание больницы тридцатых годов. Хотя кто его знает, возможно, здесь и проводились пытки над политическими…  в дверь начали скрестись. У меня екнуло сердце.
– Кто т-таам? – спросил я.
– Молодгой человек, не вам одгному здесь надо, – просипел старческий голос с характерным акцентом. – Я таки здгесь уже дегсять минут стгою.
Я выскочил вон из кабинки – еще бы чуть-чуть и пол был бы залит моими рвотными массами. Миновав деда очень плешивого вида, я выскользнул из туалета  – а сейчас на улицу, дышать, дышать, дышать. И плевать что уже три часа ночи. И плевать, если дежурная не спит – все равно уйду. К счастью, дежурная вахтерша спала, так что путь был отрыт.
На улице была ночная, холодная, промозглая, сырая осень. Впереди, в тусклом свете фонарей виднелись голые деревья, с сухими, будто мертвыми ветками. На небе – ни звезд, ни луны.
Стоять на крыльце было зябко, и что бы хоть как-то согреться, не возвращаясь обратно в палату, я решил пройтись по парку. 
Спустившись с крыльца, я сразу увяз в густой, черной, очень липкой жиже – в ногах сразу же стало сыро. И эта сырость будто поселилась во всем организме: она была очень похожа на внутренности моей палаты – но, по крайней мере, здесь нет этого проклятого запаха. Не люблю осень за эту жирную грязь вокруг, с черной водой в следах, оставшихся от чьих-то ботинок.
Я быстро шагал, не обращая внимания на промокшие ноги – шел, просто для того, что бы проветриться и согреться. Лежать в больнице мне оставалось еще каких-то три дня. А затем домой. Хотя дома все равно никого нет, кроме стен – как-то не успел жениться, пока мотался в командировки по молодости. А сейчас как-то и не хочется. Чего сейчас хочется – это курить. Но курить нечего, да и не стал бы – когда еще только в горы приехали, сидел я герой героем и ночью курил, никого не боясь. Хорошо еще, что не один был – если бы не Илья, прямо бы там с разорванной шеей и умер – курящий человек – идеальная ночная мишень для снайпера. Не помню и не знаю, как меня оттуда в госпиталь вытащили и как шею зашили – без сознания валялся. Большинство, там, в горах, курят закрывая сигарету ладонью, так, чтобы не было видно кончика, я же не стал учиться. Просто бросил.
Девушка сидела на скамейке, прямо под разбитым фонарем. Сидела и смотрела одновременно куда-то вдаль и в никуда. Так люди смотрят, когда очень сильно задумались. Приблизившись, я слегка помахал ладонью перед ее лицом – она сразу же встрепенулась.
– Привет, – сказал я, улыбнувшись.
– Ты кто? – Спросила она –  взгляд у нее был испуганный, но через мгновение он стал нормальным. – То есть привет. – Она попыталась выдавить из себя улыбку.
– Маньяков боишься? – зачем-то спросил я.
– Нет, да какие здесь могут быть маньяки… просто задумалась, а тут ты выскочил вроде как из ниоткуда.
– А что же ты так поздно здесь делаешь? – Спросил я.
– Дышу свежим возд-духом. В больнице т-тошно – совсем невозм-можно тер-рпеть, – иногда ее губы подрагивали от холода.
– Скамейка влажна ведь совсем, – зачем-то заметил я. – Простынешь.
– Не простыну. Куртка теплая.
– Как знаешь, – я не стал спорить. – Увидимся. – Развернувшись, я зашагал прочь.
Не успел я сделать и трех шагов, как сзади раздался крик:
– Постой, вместе пойдем. – Девушка подошла ко мне.
– Пошли, – сказал я, глядя ей в глаза, – меня Чарльзом зовут.
– Ты что, не русский? – Спросила она, удивленно вскинув брови и отстранившись от меня.
– Русский, – вновь улыбнулся я. – Родители очень любили Диккенса, так что…
– Настя, – сказала она.
– Будем знакомы. – Я протянул ей руку – она пожала ее, улыбнувшись. – Давно здесь?
– Через пару дней выписываюсь – Настя, морщась от боли, задрала правый рукав куртки, показывая забинтованную, с проступающими следами черной крови руку, от кисти и выше. – Поранилась сильно.
– Где же ты так? – искренне спросил я. Доводилось мне видеть подобные раны – это ведь должно человека задеть осколком, что бы такое осталось. Или кто-то хорошенько прошелся по ее руке тупым, зазубренным ржавым ножом, что бы кожа была не просто порезана, а именно разорвана. Представляю, что твориться там, под бинтом.
– Да ерунда, несчастный случай на работе. А ты с чем лежишь? – она резко перевела разговор.
– По сравнению с тобой, это у меня ерунда. Желчный мне вырезали. Где же надо работать, что бы так руку разорвало?
– Ветеринаром. Собаки. – Коротко ответила она.
– Не бешенная хоть?
– Да нет, не бешенная, – она улыбнулась. – Но кусачая. Нужно было прививку ей сделать, привязала ее к столу, начала лекарство вводить – собака вырвалась и цапнула меня за руку. И главное рвала так, остервенело, будто бешенная. Я как здесь оказалась не помню – потеряла сознание, даже приезда скорой не помню…
Пока мы, разговаривая, шли к больнице, Настя постоянно с тревогой в глазах оглядывалась, и когда ее голова поворачивалась обратно ко мне, тревога не то что бы пропадала, но уходила куда-то внутрь. Несколько раз я пытался спросить в чем дело, но Настя лишь отмахивалась, мол, собаки воют, а она их после того случая побаивается. Хотя вокруг не было слышно воя – могу в этом поклясться.
Когда мы вошли в холл, Настя несколько раз обернулась на дверь. У поста дежурной нас ждала неудача – бабушка-сторож сплетничала о чем с тем самым плешивым дедом, который так рвался в туалет. Когда мы появились в поле их зрения, сплетни сразу же прекратились. Их ворчание сразу же перекинулось на нас:
– У, блядей уже в больницу водят! Дожились! Сталина на вас нет, выродки!
Пока вахтерша продолжала извергать свою тираду, я наклонился к Насте и шепнул ей:
– Убежим от них?
– Давай. – Девушка улыбнулась мне одними лишь глазами.
Мы быстро побежали по коридору, сзади были слышны лишь старческое ворчание и гулкое эхо от наших шагов. На втором этаже мы расстались – она ушла к себе, я же вернулся в свою палату и попытался уснуть.

***
Проснулся я от того, что в комнате кто-то был. Чуть приоткрыв один глаз, я попытался оглядеться – надомной нависал чей-то силуэт.
— Случилось что? — спросил я, открывая глаза.
— У тебя лицо необычное, — сказала Настя. — Запоминающиеся. Думала усну, а нет, не хочется что-то. К тебе решила заглянуть.
Я засмеялся. Вскочил, пытаясь сделать это легко и молодо, и сразу оказался рядом с девушкой – палата была совсем маленькой. Настя смотрела на меня внимательно и серьезно. Руки сами притянули ее за плечи – она послушно сделала шаг вперед.
Ее губы раскрылись легко и привычно, будто поцелуй был не первым, а десятым или сотым, будто она ждала его. И поцелуй получился долгим и глубоким, от которого один шаг до близости. Мои руки неловко шарили по ее скользкой кожаной куртке – та была совсем неудобной, с множеством застежек.
– Ты только осторожней, бинты не сорви – крови будет много…
***
У нее были красивые волосы: очень густые, черные, прямые – будто восточные. А лицо русское.
— Волосы у тебя красивые, — сказал я.
— Это раньше были красивые. Сейчас растрепанная стала, не слежу совсем – мыслей лишних много. Боюсь я…
– Чего? –  Спросил я, гладя ее волосы.
– Бывшего мужа. Он обещал меня убить.
Мне стало жутко. Внутри все на несколько секунд замерло и исчезло – осталась лишь щемящая пустота внутри.
– Как убить? – тупо спросил я.
– Насмерть, как еще, горло обещал перерезать… ой, ты аж весь мурашками покрылся, – она прижалась ко мне и улыбнулась. – Успокойся, это я так, по дурости своей бабской говорю. Не сделает он мне ничего. Духу не хватит.
– Ты поэтому в парке сидела? Не могла уснуть?
– И поэтому тоже…

***
Утром в кровати никого не было: только все тот же пронзительный запах больницы. Я вскочил, и быстро одевшись, побежал на шестой этаж.
– В какой палате лежит Анастасия, – я на секунду задумался, – фамилии не помню, у нее правая рука собакой разорвана. Послезавтра ее выписывают.
– Сейчас посмотрю, – ответила сестра, листая журнал. – Нет, нет такой. У нас вообще последние две недели с травмами рук люди не поступали.
– Ясно, спасибо. – Я развернулся и пошел на улицу, в парк.
Утро почти ничего не изменило: в парке было все так же холодно, сыро, одиноко, и пронзительно тоскливо. Ее труп я увидел, не дойдя до скамейки пару шагов – она лежала на спине, руки широко раскинуты. На ней не было джинсов, куртка тоже валялась рядом, ноги были черны от крови и гематом. Подойдя ближе, я посмотрел на ее лицо: нижняя губа искусана до крови, щеки изодраны, в широко открытых глазах застывший ужас и отвращение к тому, что здесь происходило. Но самое страшное было в том, что у нее, словно тряпка, было разорвано горло – очень жестоко и бесчеловечно.
Меня долго рвало – и не важно, что я насмотрелся на войне зрелищ и пострашнее. Когда такое происходит там, к этому относишься спокойно, как к обыденности. Но здесь, в другом мире, в обычной, мирной жизни – это невозможно. Этого просто не может быть.
Не помню, сколько я вот так простоял, не замечая ничего вокруг – из ступора меня вывело то, что кто-то, воняющий плесенью и мочой, дергал меня за рукав и нес какую-то несуразицу. Какое-то время я не слушал его. Просто не мог. Но человек был настырен и все сильнее дергал меня за рукав.
– Слыгшишь? С тебя таки тысяча и я некогкому не скажу, что это ты ее зарезгал.
Я медленно перевел взгляд на этого воняющего деда-жида с первого этажа, который своими стонами, жалобами, поучениями и вонью  достал всю больницу.
– Слыгши… – он не закончил фразу – его шея хрустнуло легко и совсем нестрашно.
В горах я мало воевал – моим занятием была уборка трупов. Чистая и профессиональная – так, что бы враг не понял, что пять минут назад на этом самом месте убивали его же солдат.
Стащив в столовой несколько черных пластиковых пакетов и широкий нож для рубки мяса, я занес старика в дальний угол парка, в подвал одного из старых гаражей. 
Плохо – это когда тебя запаковывают в черный, непрозрачный пластиковый пакет. Очень плохо – когда по частям. А все остальное просто отлично.