6. Ихь фраге ден Тойфель данах, пан Штичка!

Сунув руки в карманы худой шинели, пан Леонард, сопровождаемый двумя конвоирами, быстро шагал по направлению к управе, куда  стягивался выбивший махновцев  батальон. По улицам тряслись повозки со всяким военным скарбом. Першероны с мохнатыми ногами, всхрапывая, тяжко тянули низенькую пушку, меж больших колес которых выглядывал короткий зеленый ствол. На щите ее сидел упитанный артиллерист, что-то весело крикнувший тощему Максу. Орудие подпрыгивало в колеях укатанного снега, и удержаться на сидении было нелегко.

- Был у меня приятель в четвертом году, Франек звать, - объявил молчаливому Гюнтеру, вслушавшийся в эту гортанную перекличку, полковой музыкант. – промышлял он кражей женских сумочек в Вроцлаве. Так  вкрал он как-то раз у одной девицы кошелечек. Знаете, пан солдат, маленький такой, черненький, что по моде молодые барышни носют. Прямо в трамвае и вкрал. А было в нем  два с полтиной денег,  письмо с адресом и фотокарточка той девицы. Тот как глянул на нее, так и ходил сам не свой целую неделю. Уж больно понравилась ему. Совесть его мучить стала донельзя. Ночей не спит, все на карточку смотрит. Получает массу удовольствия от просмотров этих. А во вторник решился все- таки, и честно благородно, отослал ей кошелечек с запиской. А в записке той написал: «Так и так, полюбил я вас безумно, ночей не сплю, так желаю увидеть вас во всем вашем естестве. Посылаю вам кошелечек  и письмо с адресом, которое не читал, из великодушных устремлений. Деньги и фотографическую карточку оставляю себе, чтоб  напоминали мне об вас ежесекундно во всякое мгновение мое влюбленной жизни. Заранее прошу прощения за подобное бесстыдство и некомпетенцию, но предлагаю рандеву у театра в три часа из самых чистых мыслей об вас, моя дорогая и любимая». А заместо девицы приняли его сыскные у театра. И закатали  того Франека на три года по совокупности. А все почему? Все за непониманием чувств и обстоятельств. Надо было подкинуть кошелечек в тот же трамвай, вроде как потеряла, и вся недолга!- подытожил Штычка, на что низенький солдат меланхолично протянул:

- Яа- яа. Ти врать.

- Беда прямо с тобой, братец. – посочувствовал флейтист. – заладил свое: «ти врать». Будто других слов не знаешь.

- Шнелль! – оборвал его тощий Макс и подул в  свои сложенные замерзшие кисти. Гуляющий по улицам легкий ветерок, старательно лез под одежду, выхолаживая тепло с тел. Солнце фальшиво сияло с синего безоблачного неба, освещая людскую массу, копошившуюся в Городе.

У управы, с разогнанным по случаю становления нового порядка, рынком конвоировавшие Штычку стянули из-за спин винтовки и, приобретя по такому поводу  вид опасный и бравый, провели того в здание. В нем уже обосновывался штаб третьего баварского батальона первого пехотного полка Веймарской республики. По коридорам сквозили хищные штабные, поглядывающие за двери. Но трофеи их исчерпывались сломанной пишущей машинкой и горами желтых бумаг пана Кулонского. Уходящие хлопци батьки Махно вытянули все, даже портьеры в зале приемов городского головы, из которых некоторые хитроумцы мастерили себе замечательные теплые портянки и исподнее, отдающее густым малиновым цветом. Разочарованным ротным и батальонным ординарцам в купе с оравой писарей и офицерских денщиков приходилось довольствоваться разглядыванием пыльных портретов государя императора и Керенского, почему–то висевших рядом. Изображенные на них с недоумением взирали на возникшую суету, император топорщил усы, а министр-председатель  глядел исподлобья, одетый в мешковато сидевший на нем китель.

Двинувшись по коридору первого этажа, конвоиры втолкнули музыканта в резную дубовую дверь, за которой сидел кто-то из батальонного начальства.

- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, поймали шпиона. – отрапортовал по-немецки тощий Макс,  выкладывая на столешницу мятую кальсонную бумажку пана Штычки. – имел при себе секретный документ и намерение доносить противнику о передвижениях.

Сидевший за столом городского казначея офицер пристально оглядел растрепанного музыканта сквозь зажатый в левом глазу монокль. В силу этого обстоятельства, правый глаз его казался прищуренным, а сам вид представителя батальонного командования навевал мысли о том, что тот тужится поутру, после чашки кофе закуренной сигареткой.

- Ире наме!- громко потребовал он, отодвинув пикельхауб лежащий у роскошной бронзовой чернильницы прежнего владельца кабинета.

- Рядовой музыкальной команды седьмого стрелкового полка первой бригады четырнадцатого корпуса, вашбродь! – доложил флейтист и, насколько возможно в данных обстоятельствах, вытянулся во фрунт.

- Твой имья, идиот!

- Извините, - с достоинством ответил пан Штычка, - не расслышал. Тут плохая акустика, пан офицер. Очень плохо слышно бывает, все жалуются. Вы, извиняюсь, заняли кабинет городского казначея, пана Дуниковского. А у него все всегда плохо было. Его в тринадцатом годе Господь призвал, по случаю плохих почечных отношений. С девятисотого года страдал человек. Даже на воды ездил в Кисловодск, лечиться, стало быть.

- Ихь фраге ден Тойфель данах! – заорал офицер, багровея, от чего Гюнтер и Макс, стоявшие по обе стороны от музыканта вытянулись на пару сантиметров выше, чем требовал устав - Ти говорить свой имья нарр, ферштейн?

- Чего ж не понять, понимаю и поддерживаю ежемоментно, вашбродь. Я, можно сказать, совершенно….

- Наме!- прервал его вышедший из себя обер-лейтенант, - Наме! Я стрелять! Думпкоф! Стрелять тебя! Наме, идиот!

- Леонард Штычка! - доложил обескураженный флейтист, - Проживаю по улице …

  Имя: «Штычка Леонард» - записал допрашивающий. Выходило у него плохо, перо, повинуясь гневным рукам, выделывало по бумаге отвратные кренделя, в силу чего запись напоминала  челюсть пораженного цингой. Немного подумав, офицер продолжил: «Шпион махновско-большевицкой банды, выбитой из Города, скрывался с целью проследить продвижение батальона и сообщить противнику о направлении.  Умело маскируется под дезертира. При себе имеет секретный шифрованный документ, содержание которого….». Тут  грозный обер-лейтенант отвлекся и стал пристально изучать найденную бдительными солдатами бумагу. Буквы старательного писаря Шуцкевского расплывались перед его глазами, а смысла в документе, написанном по –русски было столько же, сколько в первой бухгалтерской записи, выдавленной на глине шумерами.  Отчаявшись разгадать таинственный шифр, он обратился к переминающемуся музыканту.

- Вас ист дас, Штичка? – поинтересовался он, указывая в недра мятого листка.

- Записка на склад, вашбродь. Еще под Билгораем написана, а то я совсем позабыл получить. Ежели то подсудное деяние, готов пострадать по всей уставной строгости законов. Такой непорядок произвел, ажно стыдно мне, не знаю как. Уж очень я совестлив на всем этом. Глупо, конечно, ежели каждый рядовой позабудет кальсоны пополучать, это же, сколько кавардаку будет? Вози их потом за полком, грузи – перекладывай, а не дай бог, мыши поедят? Непорядок, вашбродь. Согласен целиком и полностью. – покачал головой флейтист и продолжил, - вы мне може выдадите? Кальсоны эти?

- Болван, - заключил офицер, через раз понимающий объяснения пана Штычки, но на всякий случай записал «Билгорай, кальсоны» и поставил жирный вопросительный знак. Таинственные кальсоны и витиеватая подпись сделали это темное дело совершенно фантастическим. – Вас ду ин дер Штадт махтес? Что делать в Город? Шпионаже?

- До дому шел,- честно ответил отставной флейтист. – Марш нах хауз, как говорится. Зашел выпить чаю к знакомой даме. Замечательная достоинствами женщина, - интимно подмигнув, сообщил он.- Шпионаж найн, герр официр. Был тут у нас один шпион, Вейка- дурачок, может, знакомы с ним? Он вроде подполковника у вас тут. Знатно пошпионил. Одних яблок конских в Лодзь переправил пудов тридцать. Все ходил по улицам высматривал. Говорят, как высмотрит что, так бежит на почту телеграммы строчить царю вашему Вильгельму. Напишет ему, дорогой Вильгельм, у меня все хорошо, не болею, не кашляю, собрал два пуда яблок вчерась. Нижайше довожу до вашего сведения, что у русских все нормально, на фронт проследовало два эшелона. Как вы живете можете, дайте знать, ежели болеете. Кланяйтесь от меня мадам императрице. Вот как писал!  С книксенами этими всякими, поворотами. Не каждый так сможет политературно! Никто его поймать не мог, даже пан Вуху, царствие ему небесное.

- Вуху? Кто есть Вуху? – обер-лейтенант поморщился, ужин мягко постукивал по стенкам кишечника. Расстройством, на шестой год войны болели почти все. Вот и сейчас он ощутил настойчивый позыв посетить уборную. И, пока пан Штычка продолжил нести невозможную околесицу про десятника, который по его словам был ему как отец родной, спазмы и неодолимое желание опорожниться, сделали продолжение допроса, практически невозможным.  В голове офицера зашумело.

– Хальт! – оборвал рассказчика он и обратился к молчаливо пучившему глаза тощему Максу- Сдайте его оберфельдфебелю Креймеру под арест. К вечеру решим, что с ним делать. Можете идти! Абтретен!

- Обождите, пан офицер! Еще припоминаю про пана Вуху…

- Марш херраус!!- заорал обер-лейтенант, на что конвоиры, подхватив неокончившего говорить музыканта, вывалились в коридор, по которому сновали штабные батальона.

- Нервный он какой-то у вас, - сообщил пыхтящему Максу пан Штычка, - одно слово строгий начальник. Небось, дисциплина у него, не забалуешь? По уставу все?

- Халтс маул! – объявил тот,  и толкнул его прикладом.- Ком! Шнель!

С этими дружескими пожеланиями, троица двинулась по направлению к городскому архиву, в котором была временно оборудована арестантская  для возможных пленных и нарушителей дисциплины. Пыльные формуляры, бережно хранимые городским главой с незапамятных времен, были с немецкой педантичностью безжалостно выкинуты  за дверь, создав пестрый желтый ковер под ногами. Проходившие по длинным коридорам управы мяли глубокомысленные записи, оставляя свои следы на обломках бывшего когда-то большим и сильным государства.

- А что неплохо в солдатах-то? – обратился к серьезным конвоирам переступающий по канцелярским останкам отставной флейтист.- Возют тебя везде, страны наверняка показывают, достопримечательности разные?  Экскурсии устраивают, нет? У вас вот как с этим делом?

- Ти врать.- устало ответил молчаливый Гюнтер. – Ти шпионаж.

- Доподлинно я вам говорю. У нас вот, было так заведено. Каждому рядовому книжечку специальную  штабс-капитан Колесов выдавал. Там все- все было. Какие реки текут, что делать в случае химических неурядиц всяких. Даже вот язык можно было выучить, для различных целей, вот послушайте. - пан Штычка прочистил горло и на чистом глазу крикнул. -  Хенде Хох! Штрекен ди ваффен!

Выходивший, из двери, какой- то немец заскочил обратно и выстрелил сквозь нее, наделав шуму и роения испуганных штабных. Было слышно, как батальонный ординарец, волочивший по полу, приобретенный городским главой еще до войны и революций кусок брезента, коим хитроумный пан Кулонский, намеревался прикрыть так и не начавшееся строительство памятника «Страждущим Инокам», упал, зацепившись за кучу поломанных присутственных стульев. Проделав это, он в панике вообразил себя раненым и  так застонал, что вызвал бы слезы даже у голодного тигра. В паре кабинетов раздались звуки выставляемых окон. Находившиеся в эпицентре чехарды конвойные Макс с Гюнтером, растеряно оглядывались.

- Вас ист лос? – прогремел голос, и в коридор выступила покачивающаяся тень, снабженная монументальными усами под основательным сизым носом. Глаза говорившего метали молнии, а организм испускал густой алкогольный дух. Этот странный поход на восток обильно обмывался в каждом занятом поселении. И, если остальной начальствующий состав батальона еще как-то трезвел в переходах по этой стылой земле, то командир батальона полковник Вальтер фон Фрич не просыхал с завидным постоянством.

- Вас ист лос? – громогласно повторил он, а из дверей прямо, начали любопытно выглядывать головы.

- Языки разучиваем, вашвысокоблагородие! – по –простому объяснил отставной флейтист, в то время пока конвоировавшие его были скованы ужасом близости к высокому начальству. – Я, если позволите, объяснял, как с этим делом у нас обстояло. В русской пехоте, стало быть.

- Кто таков?- благодушно поинтересовался полковник, проживший в Мемеле без малого десять лет, по-русски. Его мягко накрывало последней выпитой рюмкой, и мир казался ему размытым и теплым.

- Музыкант, вашевысокоблагородь! Задержан по недоразумению за непониманием! Я, если хотите знать, вроде того немого кузнеца с  Красныстава. Его в пятом году заарестовали  по вроде как приставаниям к дамочке одной. На суде его спрашивают, было дело? А тот все мычит, мычит, да на гульфик, извините, указывает. Указывает, значит, и на судью. На гульфик, и на судью. На судью, и на гульфик. Закатали ему пять лет каторги. Два за приставания и  на три еще пошел за оскорбления судей. Строго тогда с этим было! Боролись с этими оскорблениями и казнокрадством, как есть искореняли всякими способами. В каждой газете пропечатывали, так мол и так, осуждаем оскорбления и казнокрадство по высшему волеизъявлению. – поведал Леонард. – А потом, стало быть, выяснилось, что это вовсе не он, а вовсе и пан  Гжегож Мастицкий управляющий в галантерейном магазине. А на гульфик все указывал, вроде как не может он уже к дамочкам приставать, по немощи телесной. И на судью указывал, потому как судья старый был. Вернули его с Вилюйску, а пана Гжегожа заместо отправили. Все из-под непонимания и отсутствия, ваше высокоблагородие, пан официр полковник!

- Посадите его под арест, - мягко приказал фон Фрич, и, вспомнив о недопитой бутылке коньяка, добавил. -  и разыщите обер-лейтенанта Шеффера и капитана Ноймана, где они там есть. Нужно кое-что обсудить. Абтретен!

По-уставному развернувшись, конвойные поволокли незадачливого пана флейтиста, далее. Весь вид их и кипевшая в глазах ярость напоминали римских легионеров, волокущих первых христиан на обед львам. Леонард, плотно зажатый меж их серых боков, спокойно осматривал разгромленную управу Города.

- А ведь вам, братцы, еще гробы бесплатные положены! – неожиданно  вспомнил он, - и открытка должна быть в обозе. У нас такое завсегда было. Ежели нет такого, то нужно на рапорт к командиру идти, иначе швах будет, а не гроб. В обозе покрадут, как пить дать. Вот у нас был случай под Шебжешиным….


- Ти врать! – прошипел тощий Макс, и пан Штычка общими усилиями был помешен в городской архив. Единственными предметами обстановки которого были несколько сломанных стульев и окошко забранное толстыми железными прутьями. Немного потоптавшись по помещению и пару раз чихнув, из-за залежей столетней пыли, он  обжил новое место жительства,  соорудив из обломков сиденье.  Усевшись на стул, арестованный флейтист, принялся глядеть на унылый нужник,  торчащий во дворе управы. С другой стороны покрашенной в синий цвет двери уборной,  потеки краски на ней печально рассматривал обер-лейтенант  Шеффер.

«Черт побери», - думал он, - « Мир сошел с ума, совершено сошел. Куда, извольте мне сообщить, мы шагаем? Зачем я здесь? Какого дьявола потомственный юрист Шеффер замерзает в этом нужнике посреди варварской страны? Где теплая вода и фройлен Эльза? Где твои розы и смех, Эльза? Когда закончиться эта проклятая война? Задница наши дела, вот что я тебе скажу, братец Дитмар.»

Задав себе эти глубокомысленные вопросы, он вздохнул и поколупал краску, против которой, в смете ремонта городской управы хитрым Кулонским было проставлено – «600 рублей, ремонт кровли и покрасочные работы». Красил уборную Вейка- дурачок, снабженный кисточкой,  полуведром самой гадкой краски и грозным предупреждением о сохранении полной тайны.

Ветерок несущий тугие снежные тучи, задувал в смердящее отверстие. Свободный от земных забот и печалей, он гулял по двору, срывая с легких сугробов первые крохи снежной крупы.


- А он не думал ни о чём,
да, он не думал ни о чём,
Он только трубочку курил с турецким горьким табачком.
Он только трубочку курил с турецким горьким табачком.

Напевал от безделья пан Штычка, подперев подбородок рукою. Крепнущий ветер вторил ему, посвистывая в печных трубах Города.

- Халтс маул, думпкоф! – крикнул кто-то, проходя по коридору мимо арестантской.