4. Печали писаря Шуцкевского.


Скучный декабрь, плавал над этими двумя, запертыми в домике на окраинах Города. Втекал в трубы и холодные сенцы. С удивлением смотрел на суетливых серых людей с треском и грохотом носящихся по улицам. Хальт! – кричали эти люди иным, тем, которые носились в проулках, падали с недоумением в стынущих глазах своих. Хуй догонишь!- обещала телега, оснащенная пулеметом Хайрама Максима, звонко отщелкивающего гильзы  на выезде из Города. Хох! – заявляли другие, затянутые в фельдграу, и неслись, неслись редкозубыми цепями на мелькающее злобное пламя. И тоже падали, поднимались, елозили по снегу, марая его красным. Тосковала пани Смиловиц без запаха табака, тосковал Леонард Штычка неведомо по чему. И было в этой тоске, нечто несбыточное и непостижимое. Потому что брошенные в водоворот изменений люди, подобны песку поднимаемому ветром. Кружатся, летят, туда, куда никогда не хотели и не мыслили попасть.

- Хороший табак, - похвалил папиросы флейтист, - третий сорт, наверное. Я, вы знаете, пани Анна, будучи в Гданьске, когда панихиду служили по графу Шувалову Павлу Андреевичу, тот как раз представился, познакомился с одним датчанином. По-нашему он конечно на отлично не бельмеса. Гуль- бгуль, у них язык-то. Булькают, что узвар пьют по жаре. Только к третьему дню, я про то бульканье постигать стал. По пониманию узнал, что звать его толи Гунар, толи еще как. И был он матросом на рыболовной шхуне, а еще был он коллекционером, пани Анна. Табак собирал в неимоверных количествах, а если и учесть, что выпить,  тоже не дурак был. То так и возьмите – распишитесь катастрофа датского разливу. Славно мы с ним погуляли. Все про коллекцию свою рассказывал. Гуль- бгуль-мгуль, говорит, так и так два короба папирос ему надо, как сейчас помню дрянных каких-то, что гимназисты курят, не хватало для полноты. Ты говорит херр Леон, а он меня все херром за каким называл. Давай-ка два короба мне принеси на шхуну, только, говорит, другим про то не сказывай, они тоже коллекцинера знатные, могут отнять. Я, говорит, из них орнаменты составлять буду. На то без марок нужно, чтоб покрасивше, стало быть. А то портют марки коленкор. Что ни на есть, дешевые бери и ночью мне на борт подкинь. Я ему, по- дружбе, папиросы приобрел, двенадцать рубликов, помню, отвалил. А его заарестовали оказывается. Уж очень сильно увлекающийся человек был, помимо моих, еще четыре короба где-то заимел. А это уже непорядок первостатейный оказался.  Заарестовали на чистом глазу человека. И капитана заарестовали и боцманмата ихнего, тоже кой чего нашли. Коллекции тоже с умом собирать надобно, по науке, выходит, а то, как бы чего не вышло.

- Я вот, море никогда не видела, пан Штычка. Все собирались с Антоном после войны съездить. И не получилось ничего. – грустно сообщила экономка и налила ему еще чаю.

- А то еще мож съездите,  еще отпуск ему дадут, по ранению и заслугам. Ему еще  руку отстрелят или ногу, поедете первым классом, за счет части. У нас так завсегда делается. - успокоил ее флейтист.

  Тикали часы  на буфете, отбивая тягучее декабрьское время. Топленая печь исходила сухим жаром, а Леонарду хотелось какого- то другого тепла, близкого и пламенного. Как бывает в предутренние часы, когда уютно и лениво. Он прищурил глаза и придвинулся к пани Анне.

- Отдадимся желанию, пани? – произнес он и погладил ее коленку под тяжелой тканью юбки.- Пока мировые изменения не закончатся?  На что нам это время, двум одиноким мятущимся душам? Може,  опустим его?

- Я вас на пять лет старше, Леонард.- тихо проговорила пани Анна, но не отстранилась. – Вам веник купить надо, а то я со своим к вам хожу. Истрепался он уже весь. И мыла в хате нема. Вы бы мыло приобрели тож, постираться.

- А то може и приобрету, потом, - он приобнял ее, потянувшись губами к тонким губам экономки. На этом моменте их прервали.

- Тюрен ауф! Фер да? Маш шнель, мамка!  - раздалось во дворе, и по крыльцу грузно затопали. Затем во входную дверь заколотили прикладами и сапогами.- Тюрен ауф!

- Матка боска, дверь же попортют. - обречено шепнула пани Смиловиц и отправилась открывать гостям. На пороге возникли две фигуры в серых шинелях и кастрюлеобразных касках.  На стальных уборах пришельцев красовались кокетливые рожки.

-Фер да? Ире папирен! – грозно выкрикнул один из гостей. Голова его болталась в металле как язык в колоколе.- Шнель!

- Да вы не вовремя зашли, братцы. – по –дружески ответил музыкант, - у нас тут  приватный разговор с пани образовался. Никак не могу отвлечь внимание, поболтать. Вы бы заглянули попозже? Предположим в понедельник, а?

- Твой документи, думпкоф, - перевел вопрос тот из посетителей, что бы пониже, и мотнул винтовкой, задев примкнутым штыком заварочный чайник пани Смиловиц. – Бистро. Шнель!

Видя промедление и задумчивость пана Штычки, чья душа еще мелькала у ворот рая, пришельцы сноровисто обыскали его. Помимо носового платка месячной давности и табачной трухи из кармана штанов был извлечен документ, в котором значилось:

«Выдать подателю сего, флейтисту музыкальной команды седьмого стрелкового полка рядовому Штычке Леонарду Матеичу : портянок 4 (четыре) и пару кальсон. Связи с утерей и полным прихождением в негодность.

Писарь Шуцкевский.»

За чем на потертом листке была грандиозная подпись со многими вензелями и отворотами.

-Васистда, Гюнтер? – поинтересовался тощий.

- Васисда?- в свою очередь спросил тот у  помятого музыканта.

- Вот те на! - пан Штычка огорчено всплеснул руками – Совсем забыл получить. Да ист портянки, пан солдат. – Леонард показал руками и продолжил, говоря громче, как с глухим. – Кальсоны, говорю, совсем позабыл получить. Лежат мои кальсоны где-то на складу. Дожидаются меня. Хорошие, наверное, кальсоны. До войны еще шили, небось. Сейчас вот, что за кальсоны? Ерунда одна. Пару дней не помоешься, разлазятся, чисто из бумаги склеены. А то был случай в третьей бригаде, говорили, кому-то кальсон не хватило после атаки, а тут видите? Сам позабыл получить.

  Немецкие пехотинцы озадачено заговорили, попеременно пихая странный документ друг – другу, а пан Штычка скромно стоял, подняв руки, у стола с разлитым по скатерти чаем. Низенький что-то доказывал худому в болтающейся каске, тыкая в подпись писаря.

- Махно? – подозрительно спросил он у флейтиста, указывая в бумажку.

- Никак нет, пан. То писарь Шуцкевский, большого надо сказать ума человек. Гений чернильный, практически. Так научился мастерски подписи подделывать, что сам полковник фон Визен его похвалил. Свинья ты говорит Шуцкевский, но хорошая свинья. Ежели ты мне, в офицерский буфет к Рождеству малагу не истребуешь, какими нить путями, я тебя, свинью, на передок за милое дело отправлю вшей кормить. Так и сказал ему. Святой человек!

- Ти врать! – объявил собеседник, переварив полученную информацию. – Ти ком с нами. Идти!

- Ну да как же, пан солдат? Истинная  правда. – честно ответил пан Штычка, тепло глядя на него. – Он, еще до войны, грязелечебницей заведовал, в Одессе.  У кого хотите, можете спросить, об этом обстоятельстве все в полку знали.

- Врать. – упорствовал низенький, - Идти! Ком, шнелль.

- Ну,  как знаете, за между тем ошибаться можно, за непониманием.

Досадливо отмахнувшись, немец направился в другую комнату, где кинув беглый взгляд за дверь и не обнаружив ничего, кроме постели пани Смиловиц с горкой подушек укрытой кружевным покрывалом, туалета с зеркалом в пятнах и темного распятия горестно взирающего со стены.

-Ес ист ниманд да, Макс – констатировал он и козырнул застывшей пани Анне. - Ендшульдигн, фрау.

С эти словами, подталкивая непопадающего в рукава шинели Леонарда, гости милостиво покинули теплый дом пани Смиловиц. С их уходом таинственно исчезла раскрытая пачка «Зефира» и недокуренная папироска пана Штычки, до сего момента отчаянно дымившая в пепельнице.  А экономка, растеряно оглядев чайную лужу на столе и снег, нанесенный сапогами и таявший  теперь на паласе,  по-сиротски вздохнула.

- Раздору причинили-то, как же теперь бедный пан Штычка будет? Спослал на нас Господь испытания тяжкие.

В ее глазах плыла катастрофа. И палас с чайником, лежащим на боку, и тяжелый военный дух с кислым пороховым дымом, оставленный пришельцами, побудил в ней такую жалость ко времени и судьбе ее. Что, присевши на еще не остывший табурет, оставленный полковым музыкантом, она тихонько заплакала.