Один мой центровой кореш, обладающий забавной кличкой Бьорн, имел, помимо прочих своих добродетелей, потрясающую способность жопой чувствовать опасность. Если он, например, во время распития пенного молодецкого напитка в общественном месте вопреки федеральным законам, вдруг подходит и шепчет на ухо: «Валить надо...», то необходимо брать ноги в руки, прощаться с собутыльниками и линять, поскольку скоро по этому месту обязательно проползет стайка бдительных ППСников, алчно выискивающих нарушителей общественного порядка. Или, бывало, бредешь с ним рядом в пьяном угаре по ночному городу, а Бьорн вдруг тормозит как вкопанный и задумчиво выдает: «А давайте вон теми дворами срежем...», и уходит. В таком случае обязательно нужно идти в указанном им направлении, ибо своевольных будут поджидать гопники, менты, открытые колодцы, мины-лягушки, голодные велосирапторы и экстремисты-камикадзе, причем все сразу, о чем ушешдшие за провидцем узнавали обычно наутро от отпизженных несогласных. Неоднократно, короче говоря, потрясающий бьорновский нюх спасал мою шкуру от подсрачников судьбы.    
    И вот однажды загудели мы, как мегавольтовый трансформатор, на хате у одного малознакомого утырка. Молодые были, фильтрующие органы организмов работали на совесть, в связи с чем все этанолосодержащие жидкости не оказывали на нас сколько-нибудь заметного влияния. Получив наводку, мы — я, Бьорн и еще один наш корешок по кличке Шерстяной — затарившись дешевым портвейном, попиздовали на другой конец города в  направлении халявной платформы для экспериментов над сознанием.
    Предки хозяина хаты, которого все звали Швабра, отсуствовали, и должны были появиться только к вечеру следующего дня. Времени — вагон, но терять его все же не стоило, поэтому, вписавшись на флэт и познакомившись с немалой компанией синяков, уже тусивших там, мы споро приступили к делу. Трезвость — долой, с ней было покончено при помощи двух-трех стаканов черствого пойла «Три топора», и адов угар покатил по накатанной схеме, рассказывать о подробностях которой не имеет большого смысла.
    Стоит заметить, что хата Швабриных родителей была дюже богата, ремонтом лепа, да мебелью союзна. В процессе нажираловки меня невзначай посетила-таки мысль о том,  успеет ли бедолага-хозяин отдраить этот аэродром до приезда карательной группы, поскольку приглашенные братья-синегалы, ничтоже сумняшеся, прямо с порога начинали разносить уют жилища ко всем хуям. То ли классовая ненависть просыпалась, то ли безнаказанность в лице облученного в хламину инертного Швабры (явно домашнего мальчика-отличника, крепче кефира доселе ничего не пробовавшего), но факт налицо: квартире пиздец. На дорогущем паркете засыхающие лужи разнообразной синьки, которую бухие камрады растаскивали повсюду грязными носками; расколотый кафель на кухонной стене и осколки «небьющейся» (вот зря несчастный Шваброид это сказал!) импортной кружки; пятилитровая бутыль из-под жуткой ягодной закваски (кодовое имя «брага»), предназначавшаяся для отправки на деревню к бабушке с целью возгонки из нее качественного самогона, которую хозяин строго-настрого запретил трогать, была украдкой от него выпита, а содержимое заменено водопроводной водой с примесью какой-то шняги из недр холодильника — чтоб цвет не потерялся; балконное стекло выбито, а  охуенная люстра  разнесена вдребезги благодаря стараниям одного веселого кадра, танцевавшего под Раммштайн с настоящей деревянной шваброй в обнимку. Всюду грязь, окурки, табачная вонь, полумертвые тела, музон орет — вобщем, из ужасно неутного места, по чистоте сравнимого с больничной палатой, профессионалы стакана и бутылки в миг сотворили нормальный такой, качественный, милый сердцу вертеп.
    И тут, в разгар веселья, в ухо мне дыхнул знакомый перегар: «Слышь, чую, валить надо.»
    Бьорн был до неприличного трезв, невзирая на немерянное количество съеденной им хани.
    Я тоже мигом протрезвел.
    – Думаешь, надо?
    – А хули! Намечается что-то нездоровое. Нагрянет кто-то.
    –  Да ладно! Родаки этого малого только завтра нарисуются, а сейчас всего-то первый час ночи. Куда мы пойдем, на дворе, бля, зима, минус сорок точно есть! А бабки все пропиты. Давай тут перетопчемся до утра, да пораньше сотремся.
    – Не, сейчас надо. На куче библий поклянусь.
    Что тут скажешь, нюху своего боевого камрада я доверял как ничему другому, поэтому проблему транспортировки наших тел через весь город поздно ночью, лютой сибирской зимой да без денег, я счел не самой страшной, поэтому нужно срочно вставать на лыжи.
    Обстоятельства на тот момент сложились так, что вся пиздобратия перепилась до состояния лежачих полицейских, и в живых остались только мы с Бьорном. Побродив по разгромленной хате, мы нашли свои шмотки, а также Шерстяного, по своей панковской манере братавшегося в ванной с близким к состоянию конечного просветления Шваброй. Эти придурки расцарапали себе предплечья кухонным ножом и клялись на крови в вечной нерушимой дружбе. Выкрикивая пафосные неразбочивые возгласы, окровавленный хозяин притона уснул, сидя на толчке, а сибирский панк был упакован в тулуп и выброшен на мороз с целью протрезветь, дожидаясь нас.
    Стоим мы с Бьорном на пороге, оглядываем храпящее поле битвы, и вдруг наши локаторы синхронно поворачиваются друг к другу. Нехорошие улыбки озаряют озорные ёбла.
    – А давай пошутим! – предложил мой хитрожопый на выдумку товарищ.
    – Говно-вопрос, амиго! – я понял его с полуслова...

    О том, как мы добирались той ночью пешком, в сорокаградусный мороз, до жилища одного гостеприимного бледнолицего, я умолчу. Это приключение не идет ни в какое сравнение с тем, что ждало неосмотрительно уставших на незнакомой хате любителей заквасить синего.
    Чутье не подвело Бьорна (дай Бахус ему здоровья!), и буквально через пару часов после нашей успешной линьки из разбомбленного помещения нарисовались родители Швабры, вызванные добрыми соседями с загородной виллы.
    Что же они обнаружили, открыв незапертую дверь своей крепости?
    У порога лежал их любимый, спящий сном праведника сынуля, заботливо вытащенный нами из толчка и уложенный на ворох верхней одежды. Окровавленной рукой он подпирал свою бедовую, не подозревающую о надвигающихся эпичных пиздюлях голову, а домашние треники на его худосочном теле вызывающе топорщились в области жопы от запихнутых под них шарфов, шапок и рукавичек, отобранных нами у всех пьяниц. На всех люстрах и светильниках дома сиротливо висела на шнурках разномастная зимняя обувь. В гостиной аккуратным, выверенным по линейке штабелем лежали храпящие трупы участников литробольного чемпионата, одетых нами во что попало — в галстук на голое тело, мамин халат, папину водолазную маску. Больше всего повезло одному фраеру, в обьятия которого мы подсунули опустошенную бутыль из-под браги. Говорят, озверевший глава несчастного семейства его чуть не линчевал...
    А уж что чувствовали поВИНные братья, преждевременное пробуждние которых, помимо жестокого спиртосмесительного бодуна, было омрачено также недурственными пиздюлями от орущих на грани истерики родителей Швабры. Как представлю их, ни хрена не соображающих, тыкающихся по углам в поисках своей одежонки, так и вовсе ржач пробирает. Ибо нехуй квасить где попало до кататонии.
    Что тут еще можно добавить? Весело было.
    Как вспомнишь — хохочешь.
    Студенчество, хули.