Начало.

Представьте себе прямоугольный двор.
Одну сторону прямоугольника образует сетчатый забор детского сада и примыкающей к нему котельной.    Напротив него — жилой панельный дом, отделанный маленькими плиточками. Из дома пахнет борщами, всякой жареной поебенью, подвальными испарениями, мочой и пылью.
Ещё две стороны - это херово заасфальтированная тихая дорога, и серая пятиэтажка, в одном из подъездов которой стоит крышка гроба.
Украсьте эту картину зеленью. Деревья, кусты, буйная трава — изо всех щелей и со всех сторон: зелено,  зелено, и кое где желтеют одуванчики.
Солнечно. Небо совершенно чистое. Свет отражается во всём — в осколках бутылочного стекла, окнах двух домов, металлической ограде сквера, до блеска начищенной жопами сидящих на ней стариков, лоснящихся рожах местных алкоголиков и их стеклотаре.
Добавьте в воздух немного песочной пыли, а стены зданий украсьте надписями KREATOR, METALLICA, ХУЙ и КИНО в произвольном порядке, подтёками краски, полусмывшимися остатками объявлений и каких-то афиш.
В получившийся прямоугольник натыкайте ржавые остовы некогда бывшей здесь детской площадки, а также разместите деревянный столик, обитый линолеумом и две лавочки, на которых по вечерам бухают и играют в шахматы и карты.

Короче, на балконе четвёртого этажа серой пятиэтажки стоит паренёк в белой майке и синих трусах и курит Союз-Аполлон. Назовём его для условности Ваня.
Ване хорошо, Ване 18 лет, он пьёт холодное пиво и втягивает весёлый сизый дымок. Ваня здесь родился и вырос, он знает тут всё и всех. На балконе кроме Вани стоят лыжи, старая этажерка и банки с солёными огурцами (свои!).
Ваня ебался. Если пройти в балконную дверь за его спиной, мы попадём в комнату с синими линялыми обоями, которые в изобилии украшены журнальными постерами. Разложен советский диван и на нём, среди мятых простыней и одеял лежит голая девчонка, назовём её Маша. Ей, в общем-то, тоже хорошо, и она также как и Ваня родилась и выросла в этом дворе. В углу играет китайская кассетная магнитола, звучит какой-то танцевальный сборник из 90х. По комнате раскидано дешёвое бельишко, за стёклами серванта стоит сервиз, естественно, а также какие-то фотографии и фарфоровые фигурки.
Кроме них двоих в квартире больше нет ни души. Машины родители на работе, только в своей комнате сидит 86-летняя бабушка и смотрит новости. Её тугое лицо прорезали глубокие рубцы морщин, руки покрылись узловатыми венами, а кожа пошла старческими пятнами. Солнечный свет отражается в её вечно слезящихся глазах. У бабушки в голове такая же слегка шипящая тишина, как и в китайской магнитоле: кассета только что замолчала и её нужно перевернуть.
Иконы.
Мёртвые мухи на подоконнике, занавесочки, баночки, газеты, лекарства.

Ваня смотрит на небо, которое белой полосой прорезает блестящий самолёт. Он делает из пальцев кольцо и ловит этот самолёт вместе с кусочком синевы, разглядывая его, словно в прицел.
Снизу, из подъезда слышен шум. Это несут хоронить одного деда со второго этажа, которому недавно случилось помереть. А вот, кстати, и похоронный ПАЗик. Крыльцо подъезда за каким-то хуем посыпают еловыми ветками, и несколько мужиков в летних рубашках с постными рожами молодецки выносят гроб с телом. Грузят в автобус.
Дворовые алкаши пьют не чокаясь.

Самолёт вырывается из кольца Ваниных пальцев и скрывается за крышей дома. Ваня докуривает, быстрым движением выстреливает окурок вниз, и уходит в комнату, закрывая за собой балконную дверь.

А в этом самолёте сижу я, и мне несут коробочку с полагающимся мне лёгким завтраком. Я смотрю вниз, но не вижу, ни того двора, ни балкона, ни Ваню, который так ловко поймал самолёт своими пальцами, и теперь он уже наверное ебёт Машу повторно. Видно просто землю, цветом примерно как мои камуфляжные штаны.
Сейчас я выпью маленький одноразовый Джек Дениэлс в пластиковой бутылочке (я купил его в московском аэропорту), и расскажу вам куда это я лечу.

А я лечу по маршруту Москва - Город Тысячи Гитар.


Город Тысячи Гитар.

Такой город точно есть, а в нём есть международный аэропорт, и лететь туда около трёх часов. Я даже могу примерно показать его на карте, при случае. Конечно, вы можете сказать, что даже в мелком посёлке городского типа и то наберётся тысяча каких-никаких гитар, чего уж говорить про крупные города. И вам, конечно, может показаться что я пизжу. Да и вообще нет городов с такими названиями, ни здесь, ни там.
Город такой есть.
Он новый — построен за каких-то пять лет, по типу того, как в советские времена вырастали города, в которые потом приезжала молодёжь, чтобы поднимать там целину. Построен в ебенях, конечно, но все необходимое для меня в этом городе имеется.
Никакого градообразующего предприятия там нет, зато постоянно проводятся рок-концерты и фестивали различных форматов и величины, записываются новые песни и альбомы, у каждого жителя есть как минимум стратокастер, а деньги на содержание этого бардака, охотно выделяются из государственной казны, чтобы только собрать всех тамошних распиздяев в замкнутом пространстве. Внешнего телевидения и радио там, конечно же, нет. Имеется зато пресса, которую прямо сейчас мне предлагает улыбчивая бортпроводница.
После того, как город был отстроен, туда ломанулись толпы людей, чтобы получить там постоянное жильё,  окопаться и продолжить заниматься ракинролом. Затем посмотреть на это ломанулись туристы и многие захотели остаться. Чтобы избежать нового вавилонского столпотворения и смешения языков, на территории города для удобства, кроме русского, государственным языком считается и английский.

Принесли самолётную еду: картофельные шарики, мясо в соусе, всякие мелкие закуски и стакан яблочного сока. Всё кажется очень вкусным, и я не спеша поглощаю всё это, иногда поглядывая за иллюминатор. По ходу, еду, газеты и напитки в самолёте дают для того, чтобы летящим долбоёбикам было чем себя занять и у них появилась иллюзия благополучности, с которой напрямую связана сытость. В ожидании еды можно почитать  местную газетку, или журнал, будто уже добрался до места, и за окном тонкостенной мясной капсулы с алюминиевыми крыльями и турбинами не свистит суперхолодный, супербыстрый ветер. Я вот, например, ссу летать, и еда от этого становится втройне вкуснее.

А я лечу в Город Тысячи Гитар, чтобы играть гаражный рок. Через месяцок, я вернусь домой, конечно, но сначала нужно записать минут сорок рваного и грязного жужжания с гнусавым голоском и несколько раз повторить это на людях, стараясь не обосраться от энтузиазма. Со мной — на полке, летит моя басуха, которую какие-то бляди закидали рюкзаками и с усилием захлопнули крышку. Слушаю плеер, хуй знает что играет, в самолёте шумно, все орут, плюс характерное гудение.
Пустую коробочку из-под еды уносят. Стрёмно. Я тогда достаю ещё одну маленькую пластиковую бутылочку с вискарём и заливаю в себя, запивая минералкой. За окнами проплывает какая-то стекловата, видимо самолёт пошёл на снижение.
Думаю о смерти. А что, вдруг самолёт сейчас пизданётся? Мне почему-то авиакатастрофа представляется таким образом: из-за занавески вместо стюардессы выходит огненный смерч и пожирает всё и всех. Безболезненно, быстро и даже красиво, как на аттракционе или в кино. Но ведь если самолёт действительно начнёт падать, сначала запищит и зазвенит система, которая предупреждает о том, что нужно пристегнуть ремни, потом будет трясти, все примутся орать, повыпадают кислородные маски, начнутся адовы перегрузки и лихие виражи, с полок и из штанов пассажиров начнёт выпадать разнообразное говно, будет слышен треск и скрежет, фюзеляж возможно переломится...  и пиздец наступит уже где-то на этой стадии, у стариков и нервных от остановки сердца, кому-то от прилетевшей в голову какой-нибудь железной детали, кто-то сгорит, и шум, визг, рёв, свист, плач, вой и гудение до самого конца. Вот так примерно и должно звучать то, что я собираюсь записать и сыграть. Кто видел и слышал авиакатастрофу изнутри, тот уже не расскажет, а мне хоть и любопытно, но всё таки не очень хочется. Поэтому я закрываю глаза.
Сижу так долго, разглядывая цветные искры на внутренней строне век, пока не чувствую небольшой пинок под жопу. Самолёт сел, да иначе и быть не могло. Народ апплодирует, я тоже хлопаю, хули.

Сразу после попадания в аэропорт я бегу в сортир, где долго умываюсь и разглядываю свою рожу в зеркале. Рожа подмигивает, и похабно скалится. Жирно блестит. Раздувает ноздри, таращит глаза с красными кровеносными сосудами. Она немного опухла, и к сожалению приобрела некоторые черты, характерные для родственников-мужчин со стороны моего отца, какое-то напряжённо-плаксивое выражение.

  Мне нужно встретиться с неведомыми друзьями, которые, видимо, уже давно ждут меня здесь. Нас будет трое — барабанщик, гитарист и я на басухе. Наша группа называется «Черные Гитары».