У нее глаза цвета глубокого гранатового сиропа. Вот что ты думаешь сидя в дурацком пеньке из ватмана.  А вокруг вертится настырный дух из елки, мандаринов и чего-то кислого. Потому что Новый год и по сцене бродит Дед Мороз, постоянно задевая тебя ручкой от швабры, обмотанной бинтом. У нее глаза цвета….У нее -  Катьки. Она – белочка. И сидит сейчас у окна. А ты зайчик. И на голове у тебя ушки, примятые крышей пня. Все мальчики – зайчики, все девочки белочки, думаешь ты, и понимаешь, что уже минуту, как тебе мучительно хочется в туалет. До твоего выхода еще долго, и эта мысль заставляет вспотеть. Глупо, бель, как же глупо сидеть вот так вот посреди сцены и хотеть.

Блин, Ваня Горштейн. Обладатель таинственного слова «педорас». Он услышал его от папы, музыканта филармонии. Филармония, педорас – мир еще не познан в пять лет. Он удивителен, этот мир, вертит тобой и твоим восторгом. Раскрывает глаза, вырывает восхищенные ахи.  Но ты уже зайчик и слушаешь приглушенный голос Вани. Что-то про шишки и мишки. Он не торопится, этот маленький уродец с торчащими как у бурундука зубами. «Пхрямо мишки в лобь», -излагает мальчик бурундук. Погодииии-ка Ваня – мстительно проносится в сознании. – Я тебе устрою «прхрямо». Родители, восседающие на детских стульчиках, жидко хлопают. Тридцатое декабря  - это вам не шутки. Мандарины борются с «Абрау –Дюрсо» и «Пшеничной». Твой отец  - Батя, вот так именно солидно – Батя. Тоже хлопает. Ты видишь это через щелку в пеньке. Он устал, лыс и держится бровями за воздух. Мать постоянно толкает его локтем, и Батя, повинуясь инстинктам, шлепает руками.

У нее глаза… а какие собственно глаза были у Кати? Про глубокий гранатовый сироп – это ты придумал позже.. много позже. Лет в семнадцать. Тоже под Новый год, расцвеченный неизбежными шампанским и смолой. Воспоминания в семнадцать лет – звучит глупо. Но про нее, только так. Она не пришла в школу в один из февральских дней в четвертом классе. Не пришла и все. И на второй, третий …сколько было таких дней? Через пару месяцев ты жевал печенье «Спорт», принесенное ее заплаканной мамой. Кати уже нет. И все. Точка. 

В туалет хочется ультимативно, мелькает безумная мысль наделать прямо в пеньке, пахнущем заправленными одеколоном «Саша» фломастерами. От нее становится стыдно, и ты потеешь еще больше.  Спектакль..такль..акль – отвратное слово. Ненавидишь его с каждой секундой все сильнее. Сколько там мышц в заду? Девять - ты уверен, потому что умеешь считать только до девяти. Девять, для тебя это очень много. После этой цифры идет округлый взмах руками и вытаращенные глаза. Вот сколько бывает! Много – многостей.

Что там белочки? Мороз снежкомукутывал? Катины ноги с поджившими царапинами. Ты хочешь быть с ней. Такие вот мальчик – зайчик и девочка – белочка. И гормоны тут пока не причем. И ничего тут не причем, потому что ты стесняешься. Просто смотришь на мосластые ноги. Ты ничего не знаешь. Даже то – нравятся тебе эти ноги или нет. Пока не знаешь и не узнаешь никогда. Потому что будет печенье «Спорт», заплаканная мама и мысли про глубокий гранатовый сироп.

А Ваня, тварь, отхватил грузовик с желтым кузовом! Дед Мороз – ты этот…как его? Чего сильно хотелось, кроме сранья, так вот такой вот грузовик. Батя сказал купит. Батя не обманывает. Вон он обнимает красную от возмущения маму. Ему весело. А тебе, почему - то не очень. Хочется встать. Разодрать вот этот вот насквозь фальшивый пенек и злорадно взорваться. Так чтоб со звуком. Чтобы Ваня Горштейн залез под стул и скулил. А потом отобрать у него этот дареный грузовик, выдрать у него колеса и вручить назад. Хотя, зачем тебе эти колеса? Да, насрать! – свежо оппонируешь ты сам себе. – Полезная вещь!

«Молодцы белочки!» – гудит Дед Мороз. – «Вот вам подарочки!» Давай скорей, дед. Шевелись, блин. Счет уже на секунды идет. Пенек уже не просто пенек – это бомба. Сверхмегатонно затаившийся гандец. Тикающий такой предмет, напруженный. Смертельно опасный. Тронь его и кто ответит за последствия?  Катя получила куклу с мертвыми глазами. Наклоняясь, пластик  хрипло блеет: Мхамха. На голову ее присобачено нечто. Навроде как у Калерии Валентиновны сидящей сейчас за пианино. «Воронье гнездо», – произносит сознание голосом Бати.  «Ага», - соглашаешься ты и видишь того, скучающего на стульчике. Мамик что-то шипит ему на ухо, а Батя улыбается. Чтобы отвлечься от долбанного похмельного Деда Мороза неспешно вручающего подарки ты считаешь, сколько раз тренировался называть Калерию Валентиновну – Калерией Валентиновной, выходит много – многостей. Больше чем девять.

Все. Последняя белочка - толстая Ирка получает какую то фигнюшку.  «Ты себя хорошо вела, Ирочка?» - невнятно интересуется Дед Мороз, обогащая воздух сложными комбинациями водок.  Ирка ведет себя хорошо. Даром, что потом, окончив школу и институт, она уедет в Англию физиком - ядерщиком. И Ваня Горштейн тоже уедет, только не в Англию. И не физиком, а вовсе музыкантом. Он напишет тебе два письма. В одном он женится, в другом  - разводится.  Потом исчезнет, сотрется из мыслей. Потеряется, как и его письма. От него останется только воспоминание об апельсиновых деревьях и пыльной жаре. Человек, как вино, оставляет послевкусие чего-то.


Дед, ну ты че? Хватит уже. Сейчас будет все!  Зайчики с белочками, Новый Год и Восьмое марта. Я тебе все устрою и спрессую в пять секунд. Ты, блин, такого больше не увидишь.  Ты, Дед, сойдешь с ума от моего фестиваля. Тебе будут сниться пятилетнии мальчики с мятыми заячьими ушками. Они будут топотать в твоем старом мозгу. Выпрыгивать раз за разом из бумажных пеньков. Пугать тебя до усрачки. Вот, что с тобой произойдет, дорогой Дед Мороз!  Будешь пугать своим воем пингвинов и звать маму. Есть же у тебя мама,  Дед Мороз?

«Где же зайчик?» Все! Твой выход. Неудачный организм у человека, ой неудачный. Все эти сухожилия, кости, мышцы и сосуды. Как же все затекло. Заклинилось там чего-то. Поломалось. Вскакиваешь, весь такой радостный и веселый. Набираешь скорость и ,с подкосившимися ногами бьешь дедушку своим пятилетним черепом.  Куда бьешь? Да куда достал. Но сильно и неожиданно. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» - поет твоя голова. Держи Дед благодарность, только двумя руками держи. А то уронишь. Нет, не удержал. Аннигилировался за кулисы. Весь без остатка. Прямо в поломанные стулья, сложенные за сценой. Ты наблюдаешь его полет с каким то болезненным удовлетворением. 

«Пидарааааасы, блять!» - ноет раненый Дедушка, скрючившись на потрескивающей груде. Первое слово тебе знакомо, о значении второго ты догадываешься. Мир в очередной раз открывается тебе, восхищая своим сложным устройством.
«Здравствуй, дедушка!» – желаешь ему ты и сообщаешь – «Я, мальчик- зайчик Миша.»
«А иди- ка ты мальчик – зайчик Миша…» - он ворошит гремящую мебель. И ничего не добавляет, баюкая  руки между ног.
« Я прочту вам стих!» - сообщаешь ты молчащему собранию, не давая сбить себя с толку.
«Задвигай, Михон!» - громко подбадривает тебя Батя. Он смеется и будит дремавшего в углу папу Мити Ерофеева. Тот начинает вяло хлопать. Ошеломленные твоим явлением родители подхватывают овации. И тут ты понимаешь, что в туалет перехотелось и начинаешь излагать.