В качестве эпилога.

Легко пишется, когда тебе открылась красноречивая истина. Когда одна или несколько связанных мыслей вызревают в голове готовые к изливу  в чужую, несведущую голову. Когда, попробовав на вкус сладко-соленую тропинку между добром и злом, раз и навсегда выбираешь для себя сторону баррикад. Когда нестерпимо желание делиться своими аргументами в пользу того или иного выбора. Тогда легко и уверено пишется. И говорится тоже. С возрастом это проходит. Проходит почти бесследно. И тогда вся важность твоих  наблюдений и твоих рассуждений становится не оригинальнее феномена выпавшего снега. С пресловутым возрастом у человека появляется и стремительно обрастает символами и знаками система  внутренних ценностей, являя собой первостепенную глупость человека. Оттого твоя «правда» становится вещью обыденной и пресной, не вызывающей ничего кроме равнодушия.

В таких ситуациях приходит на помощь дотошное изложение происходящего. Смысла там, естественно полагать, нисколько нет. Нет там и сюжета. Завязка, впрочем, как и развязка, там отсутствуют естественно тоже. Коллизия, модуляции, структура фабулы, образы  – этого нет в помине. Содержание высыпается через воронку повествования, вот и всё. Просто кусок жизнеописания лишенный морали, если совсем уж по-простому.

Уползающее счастье.

Пробуждение подобно сползанию с ширки. Сначала очень трудно бороться с соблазном, но с каждым шагом и с каждой секундой открытых глаз ломает все меньше и меньше. В 30 лет так иногда бывает, утром  так бывает всегда.
Ранее утро. Клубок ног. С трудом отыскиваю свои. Скользя руками по стенам, иду на кухню. В помещение, пропитанное светом и голосом Окуджавы из приемника. Вытертый линолеум подсказывает траекторию от двери к холодильнику. Игнорирую этот маршрут. Иду на балкон. Курю и созерцаю пустой двор. Земля уже очистилась от снега, но травы еще нет. Аммиачные разводы у лестницы, ведущей в подвал. Урны забиты бутылками и поломана лавка во дворе. Сразу понятно, наступила весна. Тушу окурок и возвращаюсь.
Наливаю в чайник воды и ставлю его на плиту. Удивительно, у меня самый обычный чайник. Металлический. Мадэ ин СССР. Совсем не электрический. На кухне из электрики только холодильник и первый советский кухонный комбайн “Харьков”. В силу своей технологичности, в последнем хранится картофель. В первом, впрочем, тоже. У меня вообще очень странные отношения с этими “приветами” из нового века. Блокираторы воли, как называю их я.
На завтрак будут гренки. Решенный вопрос. Для этого нарезанный белый хлеб окунаю во взбитые яйца и кидаю их на сковороду с шипящим маслом. Технология, доведенная до автоматизма. На кухне становится мигом шумно и плохо видно. Я очень увлечен процессом, настолько увлечен, что не сразу замечаю, как входит Ева. Проходит несколько минут, прежде чем, я осознаю, что застигнут за столь интимным процессом, как приготовление пищи. Она щурится, как ленивая псина. Улыбается мне. Для меня. Ночь подарила ей хитрый узор на лице. Две щёлки сонных глаз. Майка Madness до колен и голые ноги без тапок. Опять без тапок... Надо поспешить. Становится совсем дымно. Открываю настежь балконную дверь. Разливаю по чашкам чай. Поочередно выставляю на стол: вареные яйца, козий сыр, пакет молока, голубое блюдечко со сливочным маслом, баночку черничного джема. У меня дома дефицит целой посуды, поэтому гренки высыпаю прямо на поднос. Без слов садимся есть. То есть сел только я, Ева уже сидела. Она по-прежнему улыбается, я привычно сосредоточен. Синхронно хрустим румяным мякишем. Жадно глотаем чай. В лучах солнца видна пыльная взвесь. Довольная Ева лезет играться, пытается щекотать мою ногу. Настоящая псина, я не ошибался.
-Ты уже опаздываешь, поторопись, - пытаюсь остановить её.
-Щя, - она откидывается на стуле  и тянется. На футболке появляются четкие контуры сосков.
Я ухожу в туалет, держа полотенце на уровне таза.

Через 10 минут мы уже спускаемся по лестнице. Я её провожаю на работу. Она работала всегда, сколько я её помню. Ей нравится своя работа, мне работа не нравится в принципе. У нас принципиально иные точки зрения на трудовые отношение в социуме. Мы очень много спорим на эту тему. Кстати, этим и обусловлен дефицит посуды на кухне. Пятый, четвертый, третий этаж, я её пропускаю. На втором этаже знакомое двустишие из шести ругательств, двух предлогов, союза и необходимого минимума из запятой и точки. Миллионы лет человечество отвечает на вопросы Чернышевского и Герцена, миллионы лет на стенах подъездов пишут слово “хуй” и рисуют соответствующие иллюстрации. Есть вещи, распорядок которых менять не следует.
Я закуриваю вторую за день сигарету и смотрю вслед троллейбусу, увозящему Еву в край иной  жизни и иных ценностей. Мне надо чаще заглядывать в её глаза. И эта мысль последней умирает от одиночества.