«Когда я смотрю кино, в голове копошится, что рядом с актёрами вьёбывает съёмочная группа, а в башках актёров трендит заученный текст. Камера отражает образ, как в зеркале; действующие лица – рабы говносценария, и каждый кадр криво отхвачен ятаганом»

Встречаются же еще поблизости ебланы, которым мало этого утробного плоского мира, где пара десятков частиц вкупе с четвёркой взаимодействий и порождает всю эту хуету. Мало этим жиганам – ебанутого неба, вонючей, гавнистой земли, закупоренных городов, пизданутых детишек и ссученных взрослых. Подавай им, значит-ча, иную грёбанную реальность. Да такую невьебенную и ярко подсвеченную подавай, что не то, чтобы увидеть, понюхать ее – надо камеру снять в цифири и ниибёт.

Есть у меня друган – вернее был, хуле все там будем -  по фамилии Высерман. Особых примет у него было три. Был он с рождения тупой. Но с кудрявой головой. И любил снимать фильмы. Но долгое время ничего не снимал. Камеры у щелбана не было. А потом, когда в его руки попала видюха, тоже ничего не снимал. Говорил, что неча грит снимать и ниибёт.

А народ вокруг вился, сбирался в труппы, желали, чтобы им всучили роли, а они заиграют так, что пыль столбом стоять будет. Он и этого не любил.
- Высерман, сними меня, - двусмысленно просили его симпатичные перезрелые тёлки. Больше всего им хотелось поебаться – здесь друг не терялся, хуярил всё, что шевелится. Но от съёмок уворачивался, как чёрт от ладана:
- Гнушаюсь я ваших постмудизмов - отнекивался он и уходил куда-то внутрь себя.

А любил Высерман накатить грамм по семьсот на рыло. Обожал компании и редко когда пьянкоблядство не перерастало в добрый мордобой. Себя он считал пупом земли, а всех остальных – дегенератами и баранами. Даже Феллини с Антониони, и те - были ему по хую, то есть ниже плинтуса. Только Германа уважал. Крякал добродушно, закатывая синие маслины глаз под остро скошенный лоб.

Со стороны тупорылого большинства, Высерман – заебался фамильё его писать, Дима он и ниибёт - выглядел, как ходячий истукан. Вечно взъерошенный воробушек под два метра, грязно-мятый и немыто-пьяный, в рубахе а-ля рус, джинсах рваных и клоунских кедах на два размера больше уставного, он влачился по городу, аки Христос на Голгофу, только креста за спиной не хватало.

Вообще говоря, воображение у него было рьяное, охуенно-пиздатое, но всё как-то не в ту степь. А его нутряная фильмография, почитай, была бесконечна беспизды, как список убитых за Родину – отсчёт от Владимира Красное Солнышко . Я искренне считал Димона гением и часто покупал ему бухло. Поэтому меня особо не бил. Ценил, ёбтель.

- Ей богу, я бы тебя снял, Гриша, - говорил мне он, занюхивая луковицей седьмой стопарь. – Но у тебя в глазах ведь похоть одна и жажда невьебенной наживы. На хоккей опять же ходишь. И любимый режиссер у тебя – Куросава. Пустое ты место, Гришенька. Аж завидно мне до опупения напополам с охуением вперемешку с опиздинением.

С возрастом Димон стал видоизменяться, как и все мужички за сорок. Набрал в теле заметно, и голова у него деформировалась вместе с головкой. Черепок разросся, лицо вытянулось, как у свеклы, зубы расшатались и выпали – блестел дешёвкой стальной вставной челюстью, к тому же, на хуй он весь облысел. Но глаза у него оставались цепкими и острыми, как прожектора на вышках, где вертухаи караулят зэков.

Сам Васерман после сорока пяти годков неожиданно стал работать, то есть снимать на хуй, но только глухими ночами или в праздники, при стечении огромных гулящих масс. Всегда добровольно и все в  беспамятстве. С каждым разом он напивался всё вдумчивей, глубже и несусветнее, чередуя вино, водку и крепкое пиво. Так он оттачивал свой неброский нечеловеческий стиль. Ему от природы досталась крайняя подозрительность по отношению к человеческому материалу. Однако внутреннюю технологию он довел до ума сам, ценою не слишком здорового образа жизни.

Но правильно говорят – талант не просмолишь, ёбтель. В ночь на первое мая он снял пиздатый фильм про банду подростков, одержимых нечистым духом. Дима в нём вступил с гопотой в неравную битву и отстоял святое пространство искусства. При этом он, по сценарию, получил множество колото-резаных ран и едва не лишился всей крови. Враг отступил, унося свои трупы. Хэппи энд, хуле там говорить.

Я притаранил к нему на хату море бухла – ром, вискарь и водка. После нужной дозы Димон сам выступил критиком своего гавна – его определение!:
- Да не дети там были, - уверял он меня. – Это было персонилизированное зло всего белого света с чёрным впридачу. Вьезжаешь?
Больше ничего не добавил, ушел и упал на софу.

А логово нашего непризнанного гения было заебатым. Низенькая и опрятная квартира была самим совершенством стиля модерн. Особенно украшали хату ребристый, потолок в подсветке а-ля дискотека и вогнутые внутрь, похожие но стенки бочки, голубые стены. Я пошёл отлить в совмещенный санузел. Над ванной была наклеена большая афиша популярного лет этак десять назад кинофильма «Чужой». На другой стене я увидел постер с Джоли. Но форева Депп, Джонни Депп – заебёшься всё описывать, он был везде.

«Пиндосия как ось зла» - под таким немудреным названием с огромным успехом в узких кругах прокатилась по шарику это едкая постмодернистская сатира – венец творения Димы Высермана.

Один козёл пристал к нашему величайшему режиссёру на одной мировой пьянке, посвященной ниибическому успеху картины. Он доказывал с пеной у рта, что в конце сего творенья становится ясно даже ёжику, что это фильм про неявный гомосексуализм. В роли метафоры латентной патологии – сабж герой Димона. Да и столица выглядит на картинке безнадежно серой, унылой и грубой - что это город, в котором запрещены пёстрые и весёлые карнавалы половых меньшинств. А разреши власти города гей-парад – и Москва сразу стала бы доброй, цветной и нарядной. Без базара.

Дима вьебал ещё грамм семьсот, уронил на хуй пидорка-критикана; пошёл и с тоски удавился. Не понять нам тонкую душу художника. Ёбтель. Се ля ви…