Боже, как Николай Степанович ненавидел субботы. Уже с пятницы вечером он ходил психованный, играл своими желваками и ментально подготавливал себя к субботней генеральной уборке квартиры. Задача его была непростой: выносить на улицу и выбивать на дворовом турнике ковёр, под откровенно-насмешливые взгляды соседских мужиков и завистливые их жён.
Эта субботняя традиция, введённая женой ещё много лет назад, было делом нехитрым и, пожалуй, единственным, которое легло на плечи Николая Степановича. Ковёр подарила им тёща на свадьбу, заклиная ухаживать и беречь его как зеницу ока. Ковёр и вправду был какой-то редкостный, ручной работы и светился до сих пор всеми своими необычно-свежими яркими красками. Ухаживание за ковром обозначало для жены Николая Степановича еженедельное выбивание хлопушкой во дворе, что Николай Степанович на свою голову вначале с энтузиазмом поддержал. Так оно и осталось. Позжие робкие попытки Николая Степановича убедить жену перейти на более современные способы обеспыливания восточного красавца, приводили только к абсолютно беспочвенным обвинениям в нелюбви к уже давным-давно почившей тёще, к ней, жене, как к человеку, отдавшему свои золотые годы этому неблагодарному человеку. Хлюпанье носом, поглощение вонючей валерьянки с запиранием себя в ванную комнату, из которой она часами не выходила, пока Николай Степанович пытался проводить свои забастовки, делали своё дело чётко. Николай Степанович сдавался, а надышавшись валериановых флюид, выл как кот и просил жалобно прощения. А душенька и лапочка, одержав очередную победу, выходила гордой павой из ванной и позыркивая испепеляющим взором на униженного Николая Степановича, милостиво разрешала себе простить его дерзость.

Та суббота.
На кухне громыхала кастрюлями жена, готовя как всегда что-то вкусненькое, как бы поощряя Николая Степановича к действию. Хмурый Николай Степанович сидел в кресле и размышлял свои невесёлые думки: «М-да, как собака Павлова, я те косточку, а ты мне коврик за это…».
И вдруг его осенила невероятно простая и дерзкая мысль. Он вскочил c кресла, бесшумной трусцой пробежался до двери, выглянул и прислушался к доносящимся из кухни звукам, привычно скрутил в рулон ненавистный ковёр и, взвалив его на плечо, направился крадущейся походкой к открытому балкону. «Пока она там на кухне.… Ну что его колотить, чистый ведь, встряхну пару раз…. И не обману…» - успокаивал Николай Степанович толи свою собственную совесть, толи ища отмазку для жены.
Николай Степанович осторожно переложил рулон с плеча на перила балкона, опёрся на него и привстал на цыпочки, пытаясь оценить обстановку за его пределами. Рулон угрожающе покачнулся и Николай Степанович скорее рефлекторно, чем осознанно ухватился за край ковра, пытаясь предотвратить катастрофу, но при этом так неловко, что подтолкнул его ещё дальше. Рулон пересёк невидимую черту равновесия и, раскручиваясь, рухнул вниз. Николай Степанович хватку при этом не ослабил и, сгруппировавшись, попытался противостоять этому бедствию.
Негромкий хлопок раскрутившегося ковра совпал с мощной силы рывком, который швырнул Степаныча на балконное ограждение. Пребольно ударившись об перила,  живот отпружинил Степаныча назад, ноги выскочили из домашних шлёпанцев, и, Степаныч потеряв опору и  мелькнув в воздухе голыми пятками, но где-то уже выше себя, проделал в воздухе невероятный кульбит  с элементом сальто. Завершил он этот гимнастический трюк уже в полёте, в районе четвёртого этажа, полным солнышком на 360°. Степаныч, всё ещё цепко державшийся за ковёр, теперь, правда, как за карниз крыши, глухо шмякнулся спиной всё о тот же злополучный ковёр. Ковёр принял форму Степаныча-зародыша и они теперь уже вместе помчались вниз с известным всем ускорением земного притяжения.
Помчались бы...  если бы соседи нижних этажей не понастроили бы различного рода препятствий в виде балконных цветочных ящиков и бельевых верёвок. Степаныч болтался, сидя в своём ковре-самолёте, как космонавт в спусковой капсуле и успешно, но с треском и грохотом преодолевал всеми частями своего тела все заградительные заслоны. Нет, не вся жизнь промчалась в эти моменты перед глазами Степаныча. Почему то стоял перед глазами  Винни-Пух, падающий с простреленным воздушным шариком, а в ушах звучало «я тучка, тучка, тучка...». Далее слова не вспоминались.

Последнее препятствие Степаныч взять не смог. Гад-сосед со второго, усердный и упёртый, применил вместо нормальных верёвок нержавеющую проволоку, накрученную на стальные трубы, намертво приваренные  к балкону. Степаныч, замотанный в ковёр, рухнул на этот проволочный трамплин, который успешно отразил эту атаку и катапультировал бесформенную кучу на близстоящее дерево. Удар об дерево, треск ломающихся сучьев, приземление на цветочную клумбу и неожиданная полная тишина окончательно добили Степаныча. Он лежал на и под ковром, не чувствуя ни тела, ни боли и не совсем понимая, жив ли он ещё или это и есть то умиротворённое состояние отправляющегося в мир иной. Было темно, где то впереди пробивался свет. «Вот он, туннель в никуда», - подумалось Степанычу. Он напрягся, ожидая продолжения его лётных приключений, теперь правда, в качестве ангела, или что там ещё бывает, надеясь увидеть в последний раз, со стороны,  своё изувеченное от падения тело. Что-то тихонько посвистывало и Степаныч, внимательно прислушавшись, немало удивился, что свист доносится из его собственного носа. Непроизвольно сунув палец в нос, Степаныч неожиданно осознал, что ему до ангела, как до луны раком и осторожно, ожидая непредвиденных болей в теле, зашевелился, и ничего не почувствовав, выполз из-под ковра на свет божий. Встал на ноги. Ничего!!! Всё цело!!!
Николай Степанович взглянул наверх. «Вот это ни хуя себе»,- пораженно пробормотал он себе под нос. Разгром был полнейшим. С неба продолжали падать чьи-то недосушенные лифчики, трусы и носки. Сломанные цветочные ящики, наполовину пустые с выкорчеванными цветами болтались на оставшихся крючьях, оставшееся висеть на порванных верёвках бельё, перемазанное всем, что падало сверху, болталось как маскарадные фантики. Суперсушильный трамплин соседа со второго этажа выглядел как то странно, одна труба загнулась вниз, другая куда-то вбок, провисшие проволоки напоминали струны раздолбанной гитары. «Ха, - злорадно подумал Степаныч, - заебёшься выпрямлять».
Он водил по сторонам глазами, пытаясь вспомнить маршрут полёта, но в голове было чисто, ничего не вспоминалось, кроме дурацкой песенки про тучку. Волна чего-то большого и трепетного медленно поднималась от низа живота, шло к горлу, хотелось орать от счастья, танцевать, всех обнимать и любить. Степаныч почувствовал необыкновенной силы, до боли, эрекцию, которая приподняла его трико впереди как индейский  вигвам, но при этом он не испытывал ни капли стеснения или стыда. Весело посвистывая ту же тучку из мультика, Степаныч сгрёб лежащий на клумбе ковёр, зацепив в придачу чьи-то семейные трусы, бодренько зашагал домой.
Взлетев на свой пятый, легко, без знакомой ему отдышки, он ткнул перемазанным землёй пальцем в кнопку звонка. Шаги, удивлённый вопрос жены: «Кто там?».
«Сто грамм бля, а ну одчиняй ворота, сцуко», - гаркнул Степаныч во всё горло. Ему, пережившему нечто особенное, всё было похую: соседи, сплетни, работа, суета.
Что-то зашуршало, замок щёлкнул, в щели приоткрывшейся двери показалась удивлённая физиономия жены. «А я и не слы…», - начала, было, она.
Степанович не слушая, с силой ткнул ковром в дверь. Жена, охнув, отлетела вглубь коридора.  «Ты чё, бля, совсем охуела? Хозяина не признаешь?», - и, бросив ношу на пол, подошёл к жене, - „встала быстро раком, ну… ». Жена непонимающе замычала. Но Степаныч больше с ней не церемонился. Схватив её за шею и нагнув в нужную позу, задрал халат, разорвал мешающие трусы, и, пристроившись сзади, в позе павиана, совершил неторопливые фрикции. Кончив, так же по-хозяйски, постучал своим хуем по жопе жены и обтер его халатом. «Так, а терь, быстро сдристнула в магазин». И прочитав немой вопрос в глазах жены, добавил: «Ну, пиздец, бля, корова тупая, ясен хуй за пылесосом». Он кивнул головой в сторону ковра:- «спасителя чистить будешь».